Оперу студента Московской консерватории Юрия Буцко на текст Гоголя впервые исполнили в 1964-м в стенах alma mater. После исполнения комиссия сделала выговор педагогу автора, Сергею Баласаняну, а Буцко был вынужден покинуть его класс.
Сегодня трудно сказать, что смутило профессоров. Музыкальный язык оперы не был радикален для своего времени. «Записки сумасшедшего», первую советскую монодраму (1963), сравнивали с другими операми, написанными для одного исполнителя, – «Ожиданием» Шёнберга и «Человеческом голосом» Пуленка. Сходство только в жанре: в «Записках» нет ни немецкой въедливости и изматывающих перепадов напряжения (Шёнберг), ни французской торопливости и специфической легкости-горечи (Пуленк). Буцко пишет очень экономно: ирония, лирика и отчаяние отмерены малыми дозами. Текст Гоголя подается размеренно, в распевной ариозной манере, лишь иногда используются говор и шепот и ни разу – крик. Это традиция русская, вспоминаются романсы Мусоргского и «Скупой рыцарь» Рахманинова, а еще гоголевская опера «Нос» Шостаковича. Русское – и в ощущении замедленного, почти остановленного времени (что особенно заметно в советских камерных операх: следом можно послушать «Письма Ван Гога» Фрида или «Белые ночи» Буцко). Повесть Гоголя прочитывается за двадцать минут, опера длится ровно час, но кажется – гораздо дольше.
Буцко изъял из текста оригинала всю эксцентрику, чертовщину, игру на грани абсурда. Осталась высокая трагедия, полная гуманистического пафоса, взывающая к состраданию: «маленький человек» русской литературы есть ее великий герой. В этом смысле «Записки сумасшедшего» вполне вписывались в советскую традицию, именно так преподавали Гоголя на уроках литературы, минуя сюрреальные пласты его текстов. Музыка раскрывает историю Поприщина не с точки зрения писателя-сюрреалиста, не с точки зрения героя – это мы слушаем историю, заранее зная о ее печальном исходе и с первых нот жалея несчастного чиновника. Неслучайно и последняя фраза повести (про алжирского дея, у которого под самым носом шишка) в либретто не вошла. В финале оперы остается ариозо-плач, бесконечная русская дорога, страдательная фигура героя на ней – и вот колокола поют ему отходную, и все вместе истаивает в вечности.
