Дзен
ВК
еженедельной рассылке
Телеге.
В 1831 году В.Ф. Одоевский, чудный романтический петербургский писатель, опубликовал повесть Opere del Cavaliere Giambattista Piranesi, фантастическое повествование о его встрече с давно умершим итальянским гравёром. Пиранези у Одоевского обрисован как симпатичный безумец, бредящий мегаломанией, и в последнем варианте повести встреча происходит в Неаполе. В первом же варианте Одоевский встречает Пиранези в Петербурге, и сама повесть входит в сборник новелл и эссе под названием «Русские ночи» – петербургская русскость Пиранези Одоевским как бы педалируется. Что ж, Одоевский прав: в Петербурге, куда не плюнь – всё Пиранези, ибо сам город, порождение имперского сознания, болен гигантоманией, и его разреженно отвлечённое пространство заполнено архитектурой столь умышленной, что город похож на гравированный мираж. В гравюре трудно жить, непросто жить и в Петербурге, и масштаб города – соотношение имперского размаха пространства и самоощущения отдельного человека – воспринимается так, как будто ты в гравюре Пиранези и оказался. От конфликта, обозначенного Пушкиным в «Медном всаднике» никуда не деться, конфликт этот – пиранезианский, и каждый фотограф, берущийся за Петербург, так или иначе этот конфликт переживает, осознано или нет. В общем, «в чёрном чёрном городе чёрными ночами неотложки чёрные с чёрными врачами, едут и смеются песенки поют» – песни группы «Ленинград» опять же всё о том же петербургском Пиранези и «Медном всаднике». Самым известным произведением Пиранези являются “Тюрьмы” – ещё одна точка совпадения книги и выставки, – а тема тюрьмы – очень петербургская тема.
"Тюрьмы" и Пиранези и стало тем, от чего мы с Ольгой Корсуновой отталкивались в отборе выставки. Семнадцать талантливейших фотографов согласились участвовать в своего рода чествовании Пиранези, потому что эта выставка – своего рода hommage великого гравёра. Заодно и Петербурга, весьма непростого города, о чём нам фотографы и рассказывают. Книга и выставка для меня лично связаны очень тесно, потому что в своём романе-альбоме, как я определяю жанр Власть и «Тюрьмы» Миф Джованни Баттиста Пиранези, для меня было важным разъяснить не только обстоятельства зарождения замысла гравюрных серий и историю их публикации, показав заодно и жизнь «Тюрем» в веках. В Пиранези мне важнее всего то, что он не застывшая история искусств, а современен всегда, как в 1749 году, когда выпустил свой первый вариант «Тюрем», так и сейчас, в данный момент. Поэтому, как доказательство я и хочу воспроизвести целый ряд ассоциаций, накиданных мне в интернете разными людьми в ответ на вопрос «Какие ассоциации возникают у вас при произнесении словосочетания «Тюрьмы» Пиранези?»:
Высокие своды, и вообще много воздуха – в отличие от спертости брежневской застройки в районе Ткачей, где прошла моя бедная юность.
Вид изнутри, со двора, особняка Левашова в Петербурге, №18 по Фонтанке; его сумрачная (с перерывом) арка. Как выйдешь – контрастно – ширь Фонтанки с тогда ещё совсем узкой (несколько шагов поперёк) набережной, всей в сиянии летнего света; чугунная прозрачность ворот Летнего сада.
Чернота вестибюля питерской модерновой лестницы на Моховой и, сквозь полвека не мытые стёкла арочного окна – опять же торжественный летний свет – бархатный (ножной) регистр органа.
Выход на Неву сквозь ворота Львова в Петропавловской; именно выход, а не вид – не ширь, а ее ожидание в сумраке. Вообще любое ожидание выхода – хоть на железной дороге – путь сквозь финские граниты проёмов (пробоев) мостов и насыпей – но непременно в летний свет; зимой Пиранези не работает.
Питерские денди 70-80 годов, в которых нет ни свободы, ни воли, зато много фрустрированной элегантности.
Главная ассоциация: Петербург и даже Ленинград.
Сталелитейные цеха из фильма с Н. Рыбниковым в сценах с его просветлением, «Весна на заречной улице», метро «Маяковская», холл в провинциальном сталинском доме культуры.
Промзоны и жизнь вокруг них, когда даже в безопасной ситуации возникает какой-то иррациональный страх и чувство одиночества. В Москве есть такие места. Окраины провинциальных городов тоже.
Московский Сити – хоть конфигурация другая, но масштаб правильный.
В страшных снах бывает аналогичное ощущение, когда ты потерялся, не можешь найти дорогу и тебе очень страшно, как маленькому ребенку. Чувство беспомощности и опасности.
Это, конечно, никак не конкретно, но когда мне говорят, что пароль «Пиранези – тюрьмы», я хочу автоматически сказать отзыв «решетки – лестницы». Нужно только сообразить, где они есть. Но где-то точно.
Фотография 20-х с автомобилем, заехавшим на валун, висящий над пропастью. Бруно Ганц на плече ангела [в фильме «Носферату – призрак ночи»]; план свайного поля под Исаакием; Гангутское сражение.
Лифтовая шахта, затянутая паутиной и копотью, сквозь которую просвечивает солнце, попавшее сюда через хлопающую раму, в которой осталась только треть оконного стекла, и под которой стоит банка с водой и окурками. Да, и провода свисают новогодней гирляндой. СССкассска.
«Твоих оков узор чугунный»… (тут как все), оригами из копировальной бумаги, кованая бабушкина кровать с латунными фигурными набалдашниками, старая тефлоновая сковорода.
Орсон Уэллс – Александр Алексеев: «Процесс» – «Нарвские ворота» Филонова – «Стальной скок» Прокофьева.
Пешеходные мосты-переходы над развязками железных дорог, особенно в дождь: черные от копоти, ржавые монструозные конструкции, кажутся заброшенными, на высоченных железных сваях, черт знает когда сооруженных, вроде все громадное, тяжеленное, а ощущение, что вот-вот вылетит болт и вся эта громадина на тебя рухнет и под собой погребет.
Чугунный утюг, мокрые отвалы породы из шахты, запах серы в Норильске солнце после дождя, дым из градирни, скрежет внутри старого заброшенного корабля….
Достаточно. Об этом и выставка.
